жаловаться на падение продаж в книжном бизнесе. Я, изображая внимание, подумал, что надо бы заказать кофе, чтоб не уснуть.
И заказал две чашки, себе и Панфилу. Панфил взял чашку в руку.
Между тем, коротышка что-то увлеченно рассказывал девицам.
Тут мы оба, не донеся кофе, поставили чашки и уставились друг на друга, поскольку незнакомец начал говорить что-то совершенно невероятное.
– Так зачем мне врать, цыпочки? – разорялся коротышка, – все так и было. Я же пилот ас! Летал на F-15, клянусь, девчонки! Меня списали к черту, в восемьдесят пятом, в январе, когда мне пришлось катапультироваться в Тихий океан, возле Гавайев. Вы хоть знаете где это, дурёхи? Идиот дозаправщик не нашел меня в небе, а я не нашел его… Я болтался на долбаном плотике, в самой жопе этого чертова океана, и видел плавники акул. Меня нашли через двое суток… А теперь я опыляю фермы от саранчи…
– В Нью-Йорке? – изумилась одна из девиц.
– Нет же, дурочка, в Оклахоме. А здесь я в гостях у брата.
– А твой брат симпатичный?
– Еще по стаканчику – и едем к нему!
Панфил растерянно посмотрел на меня.
– Бабай, млядь, это что? Тот самый? Помнишь «Глобальный Щит»?
– Ещё бы! Но этого не может быть. Выходит, жив?
– Выходит так…
– Вот же везунчик, сука…
Мы заказали коротышке и его девицам выпивку и вышли из бара до того, как бармен подал им стаканы. Снаружи похолодало, шел ледяной дождь.
Настроение у нас резко улучшилось.
– Живой, живой бродяга, – довольно бормотал Панфил, шлепая по мелким лужам.
Пора было ехать в аэропорт. Я поднял ладонь и желтое такси, вильнув, прижалось к тротуару.
Мы уже порядком промокли.
– Ну, что… пока, Панфил.
– Пока, Бабай. Когда-нибудь мы еще увидимся…
– Знаешь, Панфил, то что ты писал тогда… твои стихи… мне, да и нам всем, это здорово помогло, правда. Спасибо, чувак.
– Ничего, братушка. Будешь мне должен, – ответил Панфил и улыбнулся впервые за весь вечер.
Мы пожали друг другу мокрые руки. Таксист нетерпеливо погудел.
Я обернулся, садясь в машину. Панфил, закрывшись от ветра, прикуривал, куртка его была мокрой насквозь. Огонёк зажигалки на мгновение осветил его лицо и, исчезая, слился с другими огнями, которыми была полна улица в этот вечерний час. Неон реклам, свет фонарей, отблески фар и вспышки светофоров, отражались в каплях дождя, витринах и мокром асфальте.
Вихри холодного света возникали и гибли ежесекундно, захватив все небо и землю, переливаясь праздничными сполохами. Обезумевший цветной шторм смешивал и расплескивал краски по черному квадрату неба в такт какой-то космической, недоступной нам, и разумеется, существующей музыке.
Но все это было так не похоже на полярное сияние… И, кстати, Панфил, я возвращаю тебе долг.
«Февраль – печальный месяц, вторая остановка…»
Февраль – печальный месяц, вторая остановка.
Мне надоело ездить – вся жизнь – командировка.
Гремит состав порожний, я еду, пью вино,
Запомнив тех, кто может, забыл меня давно…
Еще с десяток станций, а в будущем тупик,
Мне показался странным прощальный чей-то крик.
Кому кричат? Не мне ли, прощаясь навсегда,
А за окошком ели, а в небе провода…
На каждой остановке бегу на телеграф,
В окошечко, неловко, помятый рупь отдав,
Шлю телеграммы в прошлое, не жду на них ответ,
И так вот, понарошку, я прожил много лет.
«Мосты разведены. Железный механизм…»
Мосты разведены. Железный механизм
Перетирает в прах попытки удержаться.
Тяжелый свод волны присутствием своим
Так искажает страх, что тянет разбежаться
И в бедствие волны уйти, как в марь, как в сон,
Ладонями скользя по илистым изгибам,
Надежно позабыв изменчивость времен
Да кулаком грозя холодным синим рыбам.
И языком толкнуть последний пузырек,
Который серебром взлетит к зеркальной кровле…
(так палец, обманув мешающий курок,
вбивает в сердце гром, давая выход крови…)
Но сущей ерунды предусмотреть нельзя,
Поскольку, как всегда, видны лишь повороты.
Мосты разведены. Разведены, друзья!
Такая вот беда – разведены пролёты…
«Налево – шаг…»
Налево – шаг,
Направо – шаг,
Не упади. Потерь и так
Довольно много.
Идти по трупам —
Сущий бред.
Нам всем давно прощенья нет
И нету Бога.
Вперед, назад —
Ни лечь, ни встать.
И яркий луч погас опять
И тьма упала.
А люди верили
И шли.
Хоть люди знали, что они
Не из металла.
Живую нить
Прервала сталь.
В глазах качнулись боль и даль —
И все – на части.
И каждый уходящий
Знал,
Что он не вечность потерял,
А только счастье.
Давно
Осыпались холмы
И страшно изменились мы,
Но спит природа.
А память прежних лет светла.
Дай Бог не встретить никогда
Такого года.
Високосный год
Високосный год
Год тяжелых снов
Високосный – куда ни глянь.
Високосный год
Год седых висков,
Ты собрал богатую дань.
Високосный год
Нам природа врет
Все наперекосяк идет.
Високосный год, високосный год,
Все редеет наш хоровод.
Их немного совсем —
Лишь дюжина
Долгих месяцев —
Три завьюженных.
Три водой журчат,
Три огнем горят,
Три – шуршат золотой листвой.
Високосный год
Косит всех подряд
Високосной своей косой…
Песнь об ананасе
О небо! Ниспошли на нас
Большой и сочный ананас!
Отбросив все заботы прочь
Его б мы ели день и ночь,
Мы прогрызали б в нем ходы,
Как ананасные кроты,
Мы б жили в ананасе том
Он был бы нам, как отчий дом.
И каждый день по многу раз
Мы б ели этот ананас,
Глотая за куском кусок
И ананасный пили б сок
И проводили б жизнь свою
Мы в ананасовом раю…
Но счастье в жизни только раз.
Мы съели этот ананас.
Любимый фрукт, тебя уж нет…
Теперь не мил нам белый свет.
Ах, жизнь-ошибка, жизнь-обман…
А может, слопаем банан?
Он тоже, в общем-то, не плох…
Но только ананас – наш бог!
Кумир и царь, высокий класс!
О Ананас, о Ананас!
Баллада об обезьяне
Плывёт по морю-океану
Красавец белый пароход.
В руках сжимая обезьяну,
На нём Петров домой плывёт.
Петров туристом ездил в Штаты.
Он обезьяну там купил.
Он в джинсах с флагом полосатым
И в этих джинсах очень мил.
Петров увидел мир контрастов,
Но был он этому не рад.
Был на параде педерастов,
Узнал, что это гей-парад.
Видал рекламу и стриптизы,
Играл в рулетку в казино,
Смотрел бродвейские репризы
И голливудское кино.
Видал богатых и бездомных,
Буржуев и рабочий класс,
Шептал, бродя в трущобах темных:
– Всё как у нас, всё как у нас…
И вот на выигрыш случайный,
На Брайтоне,
